Система русского двора и ее преобразование в 1740-1750 годах (часть 3)

Франсин-Доминик Лиштенан Система русского двора и ее преобразование в 1740-1750 годах Часть 3.

Часть 1...

Часть 2...

На войне как на войне

После 1745 года при дворе оставались еще фельдмаршал Миних, доверие к которому было сведено к нулю (его брат, бывший министр Анны Иоанновны, изнывал в Сибири - устрашающий пример...), Брюммер и Лесток, все еще близкие к царице, хотя она с некоторого времени предпочитала заботы более молодого и более привлекательного врача. Учитель и доктор были единственными, кто не понимал, как близко их падение, которое сами же и готовили. Брюммер, в сущности человек слабый, был "неспособен ни к добру, ни к злу". Он все время был занят тем, что отражал удары канцлера и его клана, целиком перейдя к обороне. Лесток разрушил доверие к себе "бесконечными надоеданиями", которые, по обычаю фаворитов, касались самых различных предметов"(105). С высоты своего пьедестала он позволял себя ненавидеть не одному сановнику режима. Никто, и даже императрица, не слушал его советов; его жизнь при дворе превращалась в дурную трагикомедию.

Возвратившийся с Запада М.И.Воронцов не восстановил свои прежние привилегии и место, которое он занимал при государыне, он полностью спустился "с небес на землю"(106). Бестужев воспользовался его отсутствием, чтобы преградить ему доступ к императрице. Обращаясь с ним, как с простым придворным, его заставляли ждать в передней и просить аудиенции. Вице-канцлер (несмотря ни на что, он сохранил свой ранг), вместо того, чтобы реагировать на это, прибегнул к болезни (психосоматической?). "Больше страдает дух, чем тело", язвительно заметил Д'Аллион(107). В довершение всех бед Воронцов оказался в денежных затруднениях, его долги настолько выросли, что он был вынужден продать часть своих земель в Ливонии в крайне неудобный для этого момент прохождения там войск. Живя в кредит, он рисковал попасть в опасное подчинение канцлеру(108). Никто более не видел в нем гипотетический противовес Бестужеву. Париж и Берлин содержали его из принципа и, несомненно, из искренней симпатии, но не рассчитывали больше на его поддержку(109). Фридрих искал себе нового союзника в лице И.А.Черкасова(110), рискнул даже деньгами - напрасно: этот человек уже давно был куплен австро-британской стороной(111). Это было убийственно.

Старый больной Мардефельд использовал напряженность между Петербургом и Берлином, чтобы "самому настаивать на своем отзыве от этого столь же тернистого, сколь и грозного двора"(112). Фридрих, давно желавший заменить его более динамичной личностью, осенью 1746 г. принял отставку. В течение нескольких месяцев представителем Пруссии был секретарь посольства Варендорф(113), человек бесцветный, но хороший знаток России. Чтобы избежать затруднений, он занял пассивную позицию, замкнулся у себя, систематически сжигая шифры и бумаги. В каком-то смысле он страдал "синдромом Ля Шетарди" - навязчивой идеей чужого проникновения в его бумаги. Средний ранг Варендорфа мешал французскому представителю найти себе доверенное лицо, достойное этого звания. Д'Аллион чувствовал себя брошенным и обратился даже к Валори, своему коллеге в Берлине, прося его ускорить отъезд Финкенштейна, назначенного полномочным прусским послом.

В 1746 году канцлеру удалось нанести второй мастерский удар: он женил своего сына, легкомысленного и расточительного хама, на племяннице Разумовского и, таким образом, вошел в императорскую "семью". Этим он обеспечил себе безусловную поддержку фаворита. Хулители Франции и Пруссии наконец располагали теперь в России официальной партией, связанной кровными узами с царствующими особами. Фридрих, всегда падкий на матримониальные интриги, сделал невозможное, чтобы помешать этому союзу; он поручил Варендорфу подстрекать Румянцева просить руки молодой девушки для своего сына(114). Напрасно старались - Бестужев еще раз взял свое. В ожидании Финкенштейна, Д'Аллион, по его собственной оценке "бедняга", жил в полной изоляции. Канцлер, если верить всем свидетельствам, создал вокруг императрицы прочную сеть. Он подружился с Черкасовым (верный слуга Петра I, тот стал тайным советником и секретарем кабинета). Он контролировал генералов С.Ф.Апраксина(115) и А.Б.Бутурлина(116), командовавших армиями; никакая информация о плачевном состоянии войск не доходила до ушей императрицы(117). Для надзора за молодым двором он у себя в лагере вручал большие суммы кузине Елизаветы Чоглоковой. Эти различные персонажи, окруженные бесчисленными камергерами, секретарями, советниками, офицерами, часами маневрировали вокруг царицы, чтобы влиять на нее в пользу канцлера(118).

Бестужеву удалось разорвать связи русских министров и придворных с иностранными дипломатами. В довершение своего труда он принял решение окончательно освободиться от последних участников переворота 1740 года - Брюммера и Лестока. Первый был легкой мишенью - великий князь его ненавидел. Алексей Петрович мог рассчитывать на невольное содействие наследника устранению этого противника, попавшего в западню. Будущий Петр III всегда сожалел о том, что был обращен в православие - Брюммера обвинили в том, что он привил ему верность лютеранству, "серьезный факт", последствия которого для сановников Синода и империи могли поставить престол под удар(119). Интрига имела успех. Елизавета поразмыслила и летом 1746 года отослала Брюммера в Голштинию(120). У Д'Аллиона и, соответственно, Варендорфа, а потом и Финкенштейна остался лишь один союзник: Лесток, "бывший любовник...", статус, широко распространенный при русском дворе, но служивший неплохой защитой. Здесь Бестужев придумал новую мизансцену, более сжатую и, вследствие неопровержимых аргументов, более жестокую.

Во время заключительной фазы конфликта (1747-1748) царица предавалась созерцанию; "шум оружия" мешал "удовольствиям и благочестию" Ее Величества(121). Внутренне враждебная всякой вооруженной интервенции, она втайне сетовала на "креатур и клиентов" графа Бестужева, не учитывая последствий ее собственного пренебрежения своим долгом. Недоступная во время поста и религиозных праздников, она все чаще отправлялась на богомолье, из легкомыслия, а, может быть, из лени оставляя всю власть канцлеру. По ее логике, поручая второму человеку в государстве рисковать жизнью своих подданных, сама она не пачкала руки в льющейся крови. Бестужев отслеживал информацию, истолковывал направление международной политики по своему вкусу. Людовик и Фридрих смирились, оставили русский двор в руках врага и теперь рассчитывали на время, судьбу или народный здравый смысл, другими словами на возможный переворот или революцию во дворце, которая обернет дела в их пользу(122). Мардефельд питал еще меньше иллюзий. Он даже не верил в такую возможность, "тем менее основательную, что нет причин бояться ненависти народа, пока у него не появится признанный вождь". Элита нации, подавленная капризами Елизаветы и тиранией Бестужева, отупевшая от механики почестей и власти, не говоря уже о народе, не могла даже вообразить "победные операции", какие освободили бы ее от диктатуры "ужасного министра"(123).

Эта напряженность и интриги привели к некоторому упадку во франко-прусском дуэте. Д'Аллион и Финкенштейн недолюбливали друг друга; они спорили о деталях и расходились в анализе ситуации. Французский посланник, корыстный, болтливый, антиконформист по своей манере жить и действовать, бросил партию, не стараясь даже сохранить лицо. Окончательный разрыв отношений был неизбежен, уже не имело значения его собственное поведение - ему некем было заниматься. В течение осенних месяцев 1747 года высказывалось все больше жалоб на этого посланника, их не мог вынести даже скупой на комментарии Воронцов(124). По мнению Финкенштейна, француз своими неуместными инициативами "ужасно" повредил делам прусского двора и, соответственно, отношениям между Петербургом и Берлином(125). Несмотря на несомненные качества представителя Людовика, прусский дипломат попросил своего государя довести до сведения Версаля просьбу сменить персонал посольства и (не желая этого) сам довел до дипломатического разрыва Парижа с Петербургом. Бестужев отказал французу в аудиенции императрицы. Посол, под предлогом тяжелой болезни, ускорил свой отъезд, не взяв даже отпуска. По распоряжению королевского кабинета, он увез с собой всех французов из посольства, бумаги и шифры(126).

Сен-Совер, консул, которому было поручено вести переговоры о гипотетическом торговом договоре, остался один в Петербурге, и ему удалось не вызвать недовольства канцлера(127); последний принял даже более примирительный тон: он, если верить его высокопарным заявлениям, почитал за "славу" поддерживать "доброе понимание" между двумя престолами, обходя молчанием деликатный вопрос об отправлении наемных войск к рейнским границам, в чем более никто не обманывался в Версале. Министр иностранных дел сократил бюджет консульства (скорее миража или обмана, чем учреждения) - Сен-Совер был обречен на полную бездеятельность. Напрасно протестовал Д'Аллион против этой полумеры, по которой у Франции как бы был представитель, но не имеющий ни средств, ни власти и полностью зависящий от клубка интриг императорского дворца: "Если господин Сен-Совер останется здесь, он погибнет от меланхолии или от нищеты"(128) - утверждал он. Петербург был известен своей дороговизной, но это не помешало Пюисье сократить средства на подчиненный персонал, еще остававшийся там, на 12 тысяч ливров в год - еще вычиталось более двух тысяч на почтовые расходы. По возвращении в Париж, Д'Аллион высказал уже все, как есть. Он обвинил кабинет в непостижимой небрежности: не он ли оставил власть в России австрийцам и англичанам? Он заклинал Пюисье не порывать с Елизаветой, запастись терпением, продолжать воевать с врагом, искать нового капитана для этой "галеры", всегда создавая оптимальные условия для его работы(129). Из-за Фридриха и Финкенштейна его не слушали. Еще раз упустили случай восстановить или хотя бы поддержать официальные сношения с Россией. Поражение Сен-Совера было предопределено и заранее гарантировано. Этот последний официальный представитель Франции покинул Россию в июне 1748 г.(130). Разрыв совершился(131). Версалю некем было его заменить - таков был официальный аргумент - и не по недостатку достойных кандидатов, но потому, что никто не желал оставаться при дворе, имевшем такую дурную славу. Это возражение не замедлили довести до Петербурга. Фридрих высказывался за сдержанность и доверялся такту своего нового посла Финкенштейна, друга детства, опытного в делах: только время уладит отношения с Россией. "Лучше работать даром, чем вернуться ко мне", - писал он Финкенштейну, советуя ему извлечь возможно больше выгод из "нынешнего положения"(132).

В эти трудные месяцы зимы 1747-1748 гг. события ускорились. "Бесстрашный друг", Лесток, в своем почтенном возрасте женился на барышне Менгден, близкой родственнице Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. Врач стал легкой мишенью, он пробудил недоверие (и ревность) Елизаветы, приказавшей следить за ним(133). Падение не заставило себя ждать, вовлекая в свержение отставленного врача остатки франко-прусской партии. Для разрушения "заговора", имеющего целью восстановить Иоанна Антоновича на "его" престоле были снова использованы непочтительные письма о глупости царицы(134). В действительности же Лесток хотел уберечь великого князя от интриги, затевавшейся против него кланом Бестужева, поддавшегося в этом случае старомосковскому дворянству(135). Единственным преступлением врача был выбор словаря и интимные связи с молодым двором, истолковывавшиеся все более и более дурно. Он был тут же арестован. Судьями его были без исключения люди канцлера, личности, тщательно отобранные с тем, "чтобы неправосудие торжествовало над невинностью, отняв у нее всякое средство пролить истинный свет на дело"(136). Пышное жилище Лестока, отставленного властителя, унаследовал Апраксин...

Дело разнеслось по всей Европе. "Глупые россказни", разглашавшиеся "злонамеренным тоном", обсуждались "обывателями", и императорский двор это учитывал(137). Финкенштейн чувствовал себя обязанным составить рапорт королю об этих обстоятельствах и получить точные указания. Даже этот искушенный дипломат не осмеливался один решить, какие меры принять. Фридрих должен был официально опровергнуть возможную связь между немилостью к Лестоку и слухами об отзыве своего представителя. Но король не желал рисковать возможным разрывом дипломатических сношений, когда русские войска бродили в окрестностях его границ и угроза ширилась... В отличие от Франции, Пруссия желала сохранить фальшивую видимость дружбы со своим могучим соседом.

Во внутреннем плане Бестужев вышел победителем из кризиса (несмотря на полное поражение его международной политики, выразившееся в факте исключения России из переговоров в Э-ля-Шапелль(138)) - он сокрушил всех своих противников, испортил отношения Елизаветы с Францией, Пруссией, потом Швецией. Брюммер покинул Россию летом 1746 года, Воронцов был в панике и прикрылся болезнью. Лесток изнывал в Шлиссельбургской крепости и ожидал ссылки в Сибирь. Его молодая жена, обвиненная в сношениях с Брауншвейгами, разделила его судьбу.

В конце 1749 года у Версаля уже в течение года не было посланника в Петербурге. Канцлер ослабил молодой двор, один оставшись капитаном на палубе. Неустойчивость Карла Петера Ульриха, престолонаследника петровской ветви Романовых, позволила ему лавировать между лагерями сторонников и противников императорской фамилии. Финкенштейн, скомпрометированный своей дружбой с Лестоком, предпочел повторить свою просьбу об отъезде в Германию и предложил даже преемника себе, Балтазара фон дер Гольца, прежде занимавшего такой же пост в Варшаве(139). Комедия продолжалась...

Падали головы, сбегали иностранцы, а придворная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Однако вместе с Лестоком исчезла одна из движущих сил светской жизни в русской столице. Во время праздника, данного одной из фрейлин императрицы, министры, фавориты и придворные превосходно играли свои роли, изображая беззаботность и веселье. Полный злобы Финкенштейн после этого вечера набросал психологический портрет придворного: "Менее всего мне доставляло удовлетворения зрелище притворства, какое можно видеть только в России. Все, казалось, были там в хорошем настроении, бал был воодушевленнее, чем обыкновенно, а лица, наиболее связанные с несчастным графом Лестоком, старались засвидетельствовать свою радость". Разве только тот или иной взгляд выдавал сочувствие заключенному в тюрьму любовнику, судьбе - которая подстерегала не одного фаворита или придворного(140). Работать с Бестужевым стало невыносимо или просто невозможно, а Елизавета совершенно не улаживала ситуацию. Ее "бродяжничество" возросло в период этого кризиса. Возможно, под впечатлением неудачи в Э-ля-Шапелль, она решила сменить на многие месяцы местопребывание двора, проведя, например, целых два года в Москве - в путешествии - туда ее по традиции должен был сопровождать весь дипломатический корпус. Фридрих написал Финкенштейну, чтобы он отказался от этой поездки. Расстояние от старой столицы не позволяло быстрого вмешательства кабинета. Король, столь скупой на дружеские слова, признал не без удовольствия: "Мне неприятно было бы знать, что вы столь долго находитесь так далеко от меня"(141).Он посоветовал ему найти врача, заслуживающего доверия, чтобы под старым предлогом болезни покинуть Россию(142). Но хотя прусский посол был склонен вернуться на родину, он все же попытался убедить своего государя в необходимости переезда. Зная, что "отсутствующие всегда виноваты", он опасался оживления спекуляций и сплетен округ него и его близких.

В старой столице, как и в новой, возобновились интриги. На этот раз Бестужев добивался "шкуры" Воронцова. С этой целью он избрал новый предмет для клеветы. Вице-канцлер, измученный интригами, представлял собой легкую жертву и сам очень хотел удалиться в свои поместья - "безумие", которого нужно было любой ценой избежать, ведь он был одним из редких информаторов Фридриха(143). Тогда Бестужев снова обложил жертву со всех сторон. Финкенштейн, последний выживший член франко-прусской партии, логично стал его мишенью, перенес обычные придирки (пропуск его имени в приглашениях, откладывание приемов при дворе и т.п.). Фридрих понял ситуацию и 22 ноября 1748 г. объявил об отставке своего посла. До приезда нового полномочного посла фон дер Гольца посредником оставался Варендорф. Тем не менее прощальная аудиенция была отложена до декабря - шпионы канцлера до последней минуты надеялись найти компрометирующие письма, подслушать разговор, выследить заговорщические взгляды, чтобы поймать Воронцова на уловках берлинского дипломата, связанных с падением Лестока. Человек Фридриха уехал вовремя. Его преемник фон дер Гольц, новичок, совсем не обладавший политическим опытом, рассчитывал начать с нуля. Он, в свою очередь, тоже попал в ловушку: через два года Бестужеву удалось положить конец отношениям между Россией и Пруссией.

Австрийцы и англичане вследствие своих субсидий смогли взять под контроль русский двор. Таким образом они выиграли внутреннюю войну против Франции и Пруссии, перевернули ситуацию на континенте, в которой, в результате "белого мира" или "ничьей"(144), не было победителя. Это странное созвездие держав при русском дворе, единственное в европейской системе, привело к застою в отношениях между западными державами. Будущее международной политики определялось теперь в Петербурге, где иностранные дипломаты манипулировали, играя на слабостях придворных и местных министров. Система русского двора определила, в конце концов, вмешательство России в войну за Австрийское наследство на стороне Марии Терезии и морских держав. К концу этой войны различные партии и интриги настолько расширились, что сформировались группы влияния, независимые от реальной имперской власти. Переписка французских и прусских послов, записка Мардефельда, потом донесение Финкенштейна описали заговоры и соперничества, по цинизму превосходившие интриги, описанные Сен-Симоном и позднее проанализированные Эмманюэлем Ле Руа Лядюри(145).

Царский двор, если сравнивать его структуру с очертаниями, установленными этим историком, явно отличается от французского аналога. Эта структура не может быть строго схематизирована ни по горизонтали, ни по вертикали. Если рассматривать версальскую ситуацию по вертикали, то подчеркивается "многопоколенная" генеалогия наследников престола Людовика XIV, у Елизаветы же, рожденной до официального брака родителей, не было потомства. Наследование короны Романовых устанавливалось, таким образом, по разнообразным разветвлениям матримониальной политики, практиковавшейся со времени Петра I. Система русского двора строилась горизонтально, ее элементы складывались из союзов, дальнего родства и аристократии, делившейся на два лагеря: старой знати, возводившей себя к Рюрику или Гедимину, и "выслужившихся", выскочек, возвысившихся в результате петровских реформ(146). Эти кланы делились на многочисленные ветви, сходясь или расходясь в зависимости от политической конъюнктуры и влияния иностранных послов; движения эти часто стимулировались обещанием выигрыша. Сложившаяся в России исключительная ситуация восходила к решению Петра I предоставить царствующему государю свободу выбора преемника без учета первородства (ясно, что о Салическом законе уже не было и речи); единственным требованием было православие кандидата.

Соперничество между русскими, происходившими из разных классов дворянства, осложнялось их кровными связями с Романовыми и отношениями с двумя престолонаследными семьями, Голштейнами и Брауншвейгами. Внутренняя проблема, в которую так нескромно вмешались Берлин и Париж, касалась и будущего возвращения Иоанна Антоновича и скорейшего возведения на престол Петра Голштинского (будущего Петра III). Бестужев и его люди, при поддержке Лондона и Вены, со времени де ла Ботта избегали щекотливого сюжета о престолонаследии или пользовались им против своих врагов. Они умели сражаться вне этого скандала; они выжидали, чтобы нанести еще более сильный удар, когда представился случай покончить с Ля Шетарди и устранить Мардефельда.

Бестужев держал в руках функционирование двора, принимая на себя обидчивость, оскорбления и придирки своей государыни. Раз ослабив своих личных врагов, он успешно противостоял любому изменению или попытке изменить интимный круг царицы. Канцлер при содействии австрийских и английских послов выстроил в соответствии со своими политическими стремлениями императорский дворец, государственная пирамида которого была лишь фальшивой видимостью, без реальной функциональной иерархии. Этот молодой двор, едва измененный по западному образцу железной рукой Петра Великого и женскими царствованиями, был непрочен, подвержен внешним воздействиям. Поэтому иностранные дипломаты смогли в течение целого десятилетия вершить судьбы страны. Лишенная ответственности социальная организация императорского дворца разлагалась сама собой; при государыне, отказывающейся от своих обязанностей, эта псевдоорганизация уступала место "дисфункции" соперничества, интриги, недоверия(147), результатом которых в процессе перестройки союзов стало множество дипломатических переворотов, а потом убийства трех царей: Ивана VI, Петра III и Павла I.

© Франсин-Доминик Лиштенан (F.-D. Liechtenhan)
Франция, Сорбонна, Институт изучения человека
© перевод - Сарра Житомирская

К оглавлению номера

Примечания

• (105) Письмо Д'Аллиона к Д'Аржансону от 10/21 декабря 1745 г. // AAE, CP, Russie, t. 47, fol. 328.
• (106) Письмо Претлака от марта 1747 г. // HHStA, Russland II, Berichte 28, fol. 5.
• (107) Письмо Д'Аллиона к Д'Аржансону от 18/27 апреля 1747 г. // AAE, CP, Russie, t. 50, fol.124.
• (108) Письмо Ле Шамбрие от 28 ноября 1748 г. // GstA, Rep. XI, Frankreich 89, fasc. 150.
• (109) Письмо Варендорфа к Фридриху II от 17 декабря 1746 г. // Там же, Russland 91, 50B, fol.122.
• (110) Иван Антонович Черкасов (1689-1752), спутник Петра I, был сослан Анной Иоанновной. Елизавета из верности к отцу вернула его на пост секретаря кабинета, назначила его сенатором и действительным тайным советником.
• (111) Письмо Подевиля к Варендорфу от 3 декабря 1746 г. и ответ Варендорфа от 27 декабря // GstA, Rep. XI, Russland 91, 50B, fol. 88, 139.
• (112) Письмо Д'Аллиона к Д'Аржансону от 15/26 февраля 1746 г. // AAE, CP, Russie, t. 48, fol. 102.
• (113) Конрад Генрих Варендорф (1710-1757), с 1740 г. секретарь посольства в Петербурге, отвечавший за архивы. В 1751 г. он вернулся в Берлин и стал секретарем кабинета, ответственным за силезские дела.
• (114) Письмо Фридриха II к Варендорфу от 22 февраля 1746 г. // ПП, т. V, с. 272.
• (115) Степан Федорович Апраксин (1702 - после 1760) в 1740-х гг. занимал самые высокие военные должности, но слава его началась с 1756 года; он ворвался тогда в Пруссию во главе армии в 40.000 человек, взял Мемель, Егерсдорф и выиграл сражение при Левальде.
• (116) Александр Борисович Бутурлин (1694-1767) после вступления Елизаветы на престол стал московским губернатором, потом сенатором, гвардии генерал-полковником, в 1756 году - генерал-фельдмаршалом и главнокомандующим русскими армиями во время Семилетней войны.
• (117) Mediger Walter. Moskaus Weg nach Europa. Der Aufstieg Russlands zum europaischen Machtstaat im Zeitalter Friedrich der Grossen. Braunschweig, 1952, S. 314.
• (118) Письмо Варендорфа к Фридриху II от 9 сентября 1746 г. // GstA, Rep. 96 55 H, fol.167-168.
• (119) "Anecdotes sur la cour de Russie" // AAE, M et D, 1735-1759, Russie, t. 30, fol. 176.
• (120) Письмо Гайндфорда к Гаррингтону от 24 мая 1746 г. // Сборник РИО, т. 103, с. 61 и письмо Претлака к Ульфильду 7 июня 1746 г. // HHStA, Russland II, Berichte 27, fol. 58. См. обо всем этом: Hubner Eckardt. Staatspolitik und Familieninteresse, die gotthorfsche Frage in der russischen Aussenpolitik 1741-1773. Neumunster, 1984, S. 56 и след.
• (121) Письмо Д'Аллиона к Д'Аржансону от 26 июля/6 августа 1746 г. // AAE, CP, Russie, t. 49, fol. 42; Письмо Фридриха II к Финкенштейну 25 июля 1747 г. // ПП, т. V, с. 443.
• (122) Там же.
• (123) Письмо Мардефельда и Подевиля к Финкенштейну от 9 марта 1748 г. // GstA, Rep. XI, Russland 91, 56A, fol. 88.
• (124) Письмо Подевиля к Финкенштейну от 19 сентября 1747 г. // Там же, 54B, fol. 162.
• (125) Письмо Фридриху II от 29 сентября 1747 г. // Там же, Rep. 96, 55H, fol. 188.
• (126) Письмо Пюисье от 16 ноября 1747 г. // AAE, CP, Russie, t.50, fol. 417.
• (127) См., например, его письмо к Сен-Соверу от 12/23 ноября 1747 г. // Там же, л. 468.
• (128) Письмо Д'Аллиона к Морепа от 29 октября 1746 г. // Там же, т. 49, л. 48.
• (129) Письмо Д'Аллиона к Пюисье от 8/19 марта 1746 г. // Там же, л. 136.
• (130) Письмо Финкенштейна к Фридриху II от 22 июня 1748 г. // GstA, Rep. XI Russland 91, 56A, fol.206.
• (131) Письмо Д'Аллиона к Пюисье от 1/12 января 1748 г. // AAE, CP, Russie, Supplement, t. VII, fol. 35. Обо всем этом см. Рамбо. Указ. соч., т. I, с. 479 и след.
• (132) Указ. письмо.
• (133) Письмо Финкенштейна к Фридриху II от 26 ноября 1748 г. // GstA, Rep. XI Russland 91, 157C, fol. 11. Досье составлено в 1802 г.
• (134) Письмо Финкенштейна от 3 марта 1749 г. // Там же, Rep. 96, 56A, fol. 57.
• (135) Письма Финкенштейна от 10 декабря 1748 г. // Там же, Rep. XI, Russland 91, 157C, fol.16 и Rep. 96, 55K, fol.233. О его печальной судьбе см. также рассказ Пецольда в кн. Hermann. Указ. соч., с. 210 и след.
• (136) Письмо Фридриха II к Даммону от 11 января 1749 г. // Там же, Russland 91, 58A, fol. 17.
• (137) Там же.
• (138) Фридрих II приказал Ле Шамбрие "сделать исторический рассказ" о махинациях Бестужева и особенно "подкрепить" Пюисье в решении "безоговорочно отвергнуть двор, который так мало значит для его собственного, и особенно полностью исключить его из переговоров о мире". Письмо от 14 июля 1748 г. // Там же, Frankreich 89, fasc. 165, fol. 14.
• (139) Балтазар Людвиг фон дер Гольц (1722-1750) из-за своей молодости не мог быть противовесом такому могучему союзу, но у него было преимущество - он не успел нажить врагов при других дворах.
• (140) Письмо Финкенштейна к Фридриху II от 26 ноября 1748 г. // GstA, Rep. XI, Russland 91, 157C, fol. 11.
• (141) Письмо от 28 октября 1748 г. // Там же, Rep. 96, 55K, fol.163. Письмо короля Финкенштейну от 12 ноября 1748 г. // Там же, л.181.
• (142) Письмо Финкенштейна к Фридриху II от 12 октября 1748 г. // Там же, л. 144.
• (143) Письмо Финкенштейна от 12 декабря 1748 г. // Там же, Rep. XI, Russland 91, 157C, fol. 12.
• (144) Emmanuel Le Roi Ladurie. L'Ancien Regime. // Histoire de France, t. III, 1991, p. 312.
• (145) В его большой статье "Systeme de cour (Versailles, vers 1709)" // Le Territoire de l'historien, 1978. Мы обязаны ему важным методологическим вкладом в эту часть нашей статьи.
• (146) См.: Ruffmann Karl Heinz. Russischer Adel als Sondertypus der europaischen Adelswelt // Jahrbucher fur die Geschichte Osteuropas. 1961, № 9; Confino Michael. A propos de la noblesse russe au XVIIIe siecle // Annales, 1967.
• (147) " ... теперь осторожность и недоверие иной раз доходят до того, что запрещена вообще торговля с русскими, что с ними видятся только в публичных местах, только отдавая им долг вежливости" (Письмо Пюисье к Д'Аллиону от 16 ноября 1747 г. // AAE, CP, Russie, t. 50, fol. 417).